Это интервью было когда-то на сайте Органической Прозы. Сайта больше нет, так что пусть будет тут.
- Анна, скажите, зачем люди пишут?
Все забывается, исчезает, мгновение нельзя остановить – но можно о нем хотя бы написать. Живешь среди сплошных утрат – а напишешь, и вроде как сохранил.
Пишут затем, чтобы понять. Вы не строили снежные крепости? Когда построишь, иначе понимаешь снег, потому что работал с ним на холоде весь день. Чувствуешь его, воспринимаешь памятью усталой спины, онемевших пальцев, промокших ботинок. Вот построишь рассказ – и вроде что-то поймешь о мире.
Пишут потому, что те вещи, которые мучают, становятся другими, если их уложить в текст. Еще мучают, но уже иначе.
И еще одно – мы часто делаем и говорим не то. Улыбаемся, где надо бы отвернуться, слова вылетают наспех, как тот самый воробей. И не хочешь, а соврешь. Когда пишешь, есть время подумать, вслушаться – верно ли говоришь? То ли, что на самом деле хочешь сказать? И поправить, если повезет.
И еще потому, что писать – это сказочный, упоительный кайф.
И уж совершенно отдельная радость, когда тебя читают и понимают.
- Откуда вы берете темы для своих рассказов?
Когда как. Бывает, сначала приходит мелодия, интонация, к ней постепенно находятся герои и события. Иногда рассказ – прямое исполнение мечты. Я в детстве читала о голоде и воображала, будто тихонько пробираюсь в прошлое, подбрасываю мешок продуктов и исчезаю, пока не заметили.
Иногда текст построен на событии, что сидит в памяти как заноза, – и с ним нужно что-то делать. Двадцать с лишним лет назад мы стояли, почему-то в коридоре, с учительницей украинского языка. Ее сын, журналист, погиб в тюрьме – и вот его реабилитировали. «Аночко, це якби розбійник вбив мого сина на дорозі, а тоді прийшов до мене й каже – вибачайте!» (Анечка, это как если бы разбойник убил моего сына на дороге, а потом пришел ко мне и говорит – извините!).
Вот что мне с этим воспоминанием делать? Написала «Ночную почту» – вроде чуть-чуть полегчало. «Ночная почта» важна для меня, все ее темы важны, потому я и послала ее на конкурс Органической прозы.
- Насколько глубоко вы изучаете сюжет, о котором пишете?
Моя мама, преподаватель, лектор и журналист, учила так: «Нужно знать в десять раз больше чем рассказываешь». Когда пишу о малознакомом предмете, читаю раз в пятьсот больше, чем собираюсь написать. Нет, серьезно, если пересчитать на страницы, такая примерно пропорция и получается.
Проверяю даты и обстоятельства до мелочей. Вот в начале шестидесятых мои герои идут на Труханов остров по мосту. Муж читает и спрашивает: «А ты проверила, в то время мост уже был?». – Ха! Конечно проверила, в пятьдесят седьмом построили, мог бы и не спрашивать. Я еще много чего проверила, к примеру какая рыба водится в Ладожском озере, хотя в рассказе об этом ни слова. Увлекателен сам процесс изучения, совсем иначе читаешь, когда сведения нужны для дела.
- Чье мнение о ваших рассказах для вас важно?
Мужа – моего первого читателя и редактора. Детей – от них я узнаю мнение другого поколения. Родственников и друзей – они совершенно бесценны как бета-читатели, хоть и живут в разных странах: России, Украине, Израиле, Германии, США. Товарищей по литературным сообществам: «Литсовет», «Мир Наизнанку», литературный ресурс «Зарубежные Задворки» – там можно получить отклик на профессиональном уровне и это общение интересно и ценно само по себе. Да что там говорить, интересным и важным может оказаться мнение любого читателя.
- Придерживаетесь ли вы какого-либо плана, когда работаете над новым произведением?
Пока нет. Иду ощупью, очень долго иду. Напишу немного – и смотрю, куда кривая вынесет. Таким макаром получается одна-две страницы за неделю работы. Надо учиться планировать.
- Какую цель ставите при написании рассказа? Писать правдиво или правдоподобно?
Не уверена, что понимаю разницу, но вопрос мне нравится. Когда текст точен, возникает радость узнавания, ее ни с чем не спутаешь. Но если мимо, это тоже сильное ощущение – будто в грудной клетке у меня палата мер и весов и там сидит занудливый гном. Сидит и ехидничает: «Поздравляю вас, госпожа соврамши!». Тогда я возвращаюсь и переписываю, ищу более точные слова, вымарываю целые страницы, переставляю запятые. Я его, гнома этого, ценю и люблю. Без него не могла бы писать.
Но изредка случаются рассказы, в которых нечего переписывать. Принимаю это как подарок, как отличнейший сюрприз. Интересно, какие еще в сочинительстве ожидают сюрпризы?
- Как вы думаете, существует ли русская эмигрантская литература и русская литература внутри страны?
Я их не различаю. Но если кому-то важно – пусть считает, что существует. Как можно человеку в самоопределении отказать?
- Не порождает ли эмиграция чувства раздвоенности? Тело живет своей жизнью, а душа тянется к чему-то иному?
Нет, не порождает. Душа всегда тянется к иному, тут дело не в географии. Я люблю города, где жила когда-то, села, холмы и реки, но не страдаю от того, что мое тело сейчас не там. Здешняя земля тоже вполне земляная. Вот на другой планете – там да, там бы я затосковала.
- Как можно, находясь за пределами страны, в другой языковой среде, хорошо писать по-русски?
Мы язык принесли с собой – как рыбы, выйдя на сушу, принесли океан в крови. У нас большая семья, дома говорят по-русски, даже малыши не смешивают слова разных языков. А еще бывает, просидишь вечерок с друзьями, выйдешь на улицу и удивишься: а вокруг-то Америка! Или, скажем, Канада. Или Израиль. А ты и забыл, пока с друзьями сидел.
И еще одно, может быть главное: я сама видела, как от старости и болезни человек теряет язык, приобретенный позже, возвращается к языку детства. Он, видимо, сидит глубже и остается с человеком до конца.
- Как вы относитесь к критике своих произведений?
С жадностью! Как еще узнать, вышло ли передать, что я хочу? Как говорил Козьма Прутков: «Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою».
- Как вы думаете, новые рыночные времена для российского писателя лучше прежних?
Не знаю. Пишут больше, продавать сложнее, труд писателя сейчас скупо оплачивается. Впрочем, и раньше это дело было не сахар, если ты не попал в небольшой процент признанных.
- Многие российские издатели жалуются, дескать, книги плохо продаются потому, что народ не читает. Вы с этим согласны?
Может быть. Ну что же, будем читать друг друга.
А может издательства выпускают не те книги? Трудно сказать, нет достаточных данных.
- Для кого вообще существуют литературные конкурсы: для читателей или по большому счету для самих писателей?
Для писателей, конечно! Спасибо конкурсам – выставляешь текст, его читают и откликаются. Да, в основном читают те, кто пишет сам, ну и что, это тоже читатели, и очень хорошие. А еще благодаря конкурсам меня начали публиковать. До чего же приятно, когда тебе пишут из редакции: «Не хотите ли у нас напечататься?» Хочу!
- Писатель и сценарист Юрий Арабов недавно сказал: «литература похожа на отживающий вид творческой деятельности, и мы, литераторы, умрем вместе с ней». Вы с этим согласны?
Когда стало популярным телевидение, говорили, что через десять лет люди разучатся писать и читать. Появился интернет и пошел такой поток текстов, что если раньше мы читали почти все хорошее, что выходило, то сейчас не успеваем запомнить названий. Литература не вымрет, она станет другой – не смерть, а перерождение. Впрочем, мы с Арабовым можем по-разному понимать слово «литература» – и тогда это терминологический спор.
- Многие критики сегодня говорят о том, что в современной русской литературе все еще живы приемы и стилистика литературы советской. Так ли это?
И досоветской тоже. Мало того, когда новые писатели пишут по-новому, они отталкиваются от того, как писали прежде. Теза – антитеза, отрицание отрицания, ну, как оно и положено.
- Как вы считаете, интересуются ли сегодня в других странах (не только, может быть, в США) современной русской литературой?
Ну, мы же теперь есть везде. Как в анекдоте: «Эх, Петька, разбросала нас судьба по белу свету!»
- В одном из своих интервью Дина Рубина сказала: «Критик может говорить что угодно. Слово за читателем». Можно ли угодить большинству читателей?
Наверное, нельзя. А зачем нам большинство? Я не пытаюсь угодить большинству, может, не умею, может, не хочу – тут не поймешь. Думаю, что не хочу.
- Расскажите, как выглядит книжная полка читателя Анны Агнич?
Мы, как ненормальные, притащили через океан половину старой библиотеки – и правильно сделали, она уже столько лет нас греет. Стандартный советский набор: красный десятитомник Пушкина, коричневый шеститомник Шолом Алейхема, Чехов, Бунин, все как у людей. Много книг по истории. Три полки толковых словарей, Лотман с Бахтиным – это давнее увлечение, еще с тех пор, когда я не догадывалась, что можно сочинять самой. Нынешние писатели – на бумаге, быстро желтеющей от света и воздуха. Дети в складчину подарили электронную читалку, пока лежит. Надо начать пользоваться, они же старались, выбирали.
- Кому бы вы присудили Нобелевскую премию по литературе, будь у вас такая возможность?
Тут кого ни хватишься, все либо померли, либо уже получили. Вот Герту Мюллер
недавно наградили, это хорошо. Человек десять нынешних писателей мне очень нравятся, но надо посмотреть, что они дальше будут писать, дело-то ответственное, тут нельзя с бухты барахты. Из пишущих по-русски, пожалуй, пока присужу Фазилю Абдуловичу Искандеру.
- Это банальность, конечно, но трудно не спросить писателя о его творческих планах.
Конкретных планов не строю, просто надеюсь, что влечение к сочинительству не пройдет. Еще надеюсь, что здоровья хватит – это же две работы получается. Причем на ту, за которую не платят, чистого времени уходит больше. Пока тяну, пока с радостью – а там как ляжет масть.
Коварные вопросы Автору задавала Ирина Давыдова 🙂
Анна Агнич (Anna Agnich) 